Резкая фраза

Отношения незаурядных людей редко бывают безоблачными. Иногда причина этого – скверный характер, порой – соревнование, иной раз – тщеславие. Подчас полезно не просто констатировать, что «кошка пробежала», но и попытаться понять причины – не ради удовлетворения обывательского любопытства, а для того, чтобы еще раз убедиться в сложном и нелинейном устройстве нашего мира…

Великий российский юрист Анатолий Кони недолюбливал великого российского адвоката Федора Плевако, и тому есть немало подтверждений. Нет, он не раз в своих записках отдавал ему должное как незаурядному защитнику, а уж после его кончины в 1908 г. посвятил ему и вовсе проникновенные строки: «И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, как и в речах Спасовича, всегда над житейской обстановкой дела, с его уликами и доказательствами, возвышались, как маяк, общие начала, то освещая путь, то помогая его отыскивать. Стремление указать внутренний смысл того или иного явления или житейского положения заставляло Плевако брать краски из существующих поэтических образов или картин или рисовать их самому с тонким художественным чутьем и, одушевляясь ими, доходить до своеобразного лиризма, производившего не только сильное, но иногда неотразимое впечатление»¹. Однако в частной переписке Анатолий Федорович, бывало, давал выход неприязни:  «До чего дошло падение требовательности в московском обществе, видно уже из того, что, по словам Матвеева, наиболее видным (да я и сам видел, как он ломался у ген[ерал]-губ[ернатора] и на Пушкинском празднике) человеком в М[оскве] является Плевако – этот бесстыдный герой и патентованный прелюбодей мысли – будущий М[осковский] городской голова (sic!) и представитель

М[осквы] в русском парламенте – герой чести и добра, предлагавший присяжным заключить в свои объятия Качку, которую другие “прелюбодеи науки” в качестве экспертов признавали сумасшедшею»².

А. Ф. Кони, 1880-е гг.
Источник заимствования: https://regnum.ru/news/society/2378198.html

Автор единственной на сегодняшний момент полноценной биографии Анатолия Кони Сергей Высоцкий полагает, что дело в личной обиде, восходящей к «инциденту» 1888 г., когда Плевако предоставил помещение для встречи Кони со студентами университета, но обратился к Анатолию Федоровичу с просьбой разрешить пригласить на вечер нескольких представителей судебного ведомства, в том числе и тогдашнего прокурора Московской судебной палаты Николая Муравьёва (будущего министра юстиции), которого Кони искренне презирал. Понимая, что последний может «взбрыкнуть», Плевако в изысканных выражениях объяснил причину своей просьбы: «Делаю эти запросы и чувствую, что вызываю нехорошую улыбку, но что делать: время такое странное; все может быть перетолковано в другую сторону людьми, которые не выносят чужой, вполне законно установившейся репутации. Врагов у Вас, поверьте слову старого товарища по школе и Форуму, еще больше, чем таланта и общественных заслуг. А так как, в случае принятия Вами приглашения на юридический вечер, Вы делаете честь и мне, как хозяину дома, то и я должен усугубить заботы о госте в меру его достоинства...»

Чего, собственно, Плевако добивался – хотел ли он «уесть» приглашенного студентами Кони или пекся о своей (и гостя!) репутации в глазах «сильных мира сего» – вряд ли когда-либо будет достоверно установлено. Вполне возможно и то, и другое. Человек в целом незлобивый и в быту склонный к конформизму («Одним из его достоинств было то, что он совершенно безразлично относился к своим завистникам и недругам. На своем 25-летнем юбилее адвокатской деятельности  одинаково чокался и с друзьями, и с недоброжелателями, а когда жена обратила на это его внимание, он добродушно ответил: «А что же мне их судить!»)³, Федор Никифорович бывал ехиден; в то же время пугливым по отношению к вышестоящим его назвать трудно.

Думается, неприязнь эта (полагаем, взаимная) зародилась раньше, в университетские времена, которые Плевако поминает в процитированной записке: «старого товарища по школе и Форуму». «Школа» в данном случае – Московский университет (Плевако закончил его годом раньше, но мир юрфака тогда был весьма тесным, и они, несомненно, встречались на лекциях и в общих компаниях), а «Форум» – начавшее свою работу в 1863 г. Московское юридическое общество, в котором многие студенты были весьма активны. Скорее всего, причина в том, что они были очень разными людьми, и труженику и перфекционисту Кони, человеку строжайших нравственных принципов, претила подчеркнутая «русскость» Плевако с ее идущими рука об руку ленцой и несколько слезливой сентиментальностью. Это проскакивает даже в уже упоминавшемся посмертном очерке: «Мне вспоминается защита им в сенате бывшего председателя одного из крупных судов, обвиняемого в преступном попустительстве растраты его непосредственным подчиненным денег, отпущенных на ремонт здания. Несчастный подсудимый, попавший с блестящего судебного пути на скамью подсудимых, убитый и опозоренный, постаревший за два года на двадцать лет, сидел перед сенаторами и сословными представителями, низко опустив свое исхудалое, пожелтевшее лицо. Во время перекрестного допроса обнаружилось, что защитник почти совсем не изучил дела, а, ограничившись одним обвинительным актом, путал свидетелей и сбивался сам. Но вот начались судебные прения. Обвинитель – товарищ обер-прокурора – сказал сильную, обстоятельную речь и закончил ее приглашением судей вспомнить, как высоко стоял подсудимый на ступенях общественной лестницы и как низко он пал, и, применяя к нему заслуженную кару, не забыть, что “кому много дано, с того много и спросится”. Фактическая сторона речи Плевако была, как и следовало ожидать по перекрестному допросу, довольно слаба, но зато картина родной, благодушной распущенности, благодаря которой легкомысленная доверчивость так часто переходит в преступное пособничество, была превосходна. Заключая свою защиту, Плевако “нашел себя” и, вспомнив слова обвинителя, сказал голосом, идущим из души и в душу: “Вам говорят, что он высоко стоял и низко упал и во имя этого требуют строгой кары, потому что с него должно “спроситься”. Но, господа, вот он пред вами, обстоявший так высоко! Посмотрите на него, подумайте о его разбившейся жизни – разве с него уже недостаточно спрошено. Припомните, что ему пришлось перестрадать в неизбежном ожидании этой скамьи и во время пребывания на ней. Высоко стоял… низко упал… ведь это только начало и конец, а что было пережито между ними! Господа, будьте милосердны и справедливы и, вспоминая о высоте положения и о том, как низко он упал, подумайте о дуге падения!” В известном стихотворении Пушкина говорится о поэте: “Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется – душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел”. Но “божественный глагол” говорит сердцу чуткого человека не одними словами красоты и любви: он будит в нем и чувство прощения и милости. Такой голос, очевидно, прозвучал для Плевако и заставил его проснуться и встрепенуться. Надо было слышать его в эти минуты, видеть его жест, описавший дугу, чтобы, по выражению его преобразившегося от внутреннего восторга лица, понять, что на него “накатило”…»⁴.

Но вернемся к процитированному в самом начале отрывку, где Плевако назван «бесстыдным героем и патентованным прелюбодеем мысли…, героем чести и добра, предлагавшим присяжным заключить в свои объятия Качку, которую другие “прелюбодеи науки” в качестве экспертов признавали сумасшедшею». Что же вызвало такой взрыв эмоций со стороны обычно сдержанного Кони?

Ф. Н. Плевако, 1880-е гг.
Источник заимствования: http://polzam.ru/index.php/istorii/item/178-plevako-i-krestyane

Дело Качки принадлежало к числу очень популярных в те времена у публики дел об убийстве из ревности. Молодая дворянка, слушательница Женских курсов, падчерица народника-пропагандиста Н.Е. Битмида, Прасковья Качка, живя в Петербурге, познакомилась и близко сошлась со студентом Брониславом Байрашевским. Он вроде бы обещал жениться, однако обещание не выполнил, полюбив другую девушку, близкую подругу Качки,  Пресецкую. Заметив это, Качка поссорилась с Пресецкой, стала беспокойной, раздражительной и странной. Так длилось около года. В феврале 1879 г. Байрашевский выехал в Москву, рассчитывая пробыть там несколько дней, а потом уехать вместе со своей невестой Пресецкой к своим родным. В тот же день в Москву отправилась и Качка, узнавшая об отъезде Байрашевского. 

15 марта 1879 г., около 7 часов вечера в квартире студента Гортынского собрались его знакомые. Все они пели сначала хором, а потом Качка стала петь одна, поместившись против Байрашевского, который сидел за столом на расстоянии одного или двух шагов от нее. Голос ее дрожал и обрывался; во время пения последнего романса она внезапно прервала его и, вынув из кармана револьвер, выстрелила в Байрашевского. Пуля попала в правый висок, он не успел произнести ни одного слова, упал со стула и тотчас же умер.

Дело по обвинению дворянки Прасковьи Петровны Качки, 19 лет, в умышленном убийстве дворянина Байрашевского слушалось 22 и 23 марта 1880 г. в Московском окружном суде с участием присяжных заседателей под представительством Д.Е. Рынкевича, обвинял прокурор окружного суда П.Н. Обнинский, защищал присяжный поверенный Ф.Н. Плевако.

Опытный юрист Петр Наркизович Обнинский прекрасно понимал, что защита будет настаивать на том, что убийство было совершено в состоянии «умоисступления», и в своей речи стремился лишить процессуального противника этой возможности. Выводы медиков, казалось, были на его стороне: из шести врачей, привлеченных в качестве экспертов к освидетельствованию обвиняемой (в том числе доктор Булыгинский, наблюдавший ее в течение целого месяца), четверо сделали вывод о ее полном психическом здоровье; из двух возражавших им коллег один врач вообще не встречался с Качкой, а второй наблюдал ее мимолетно. Подробно разобрав доводы экспертов и обнаружив детальное знакомство с мнениями ведущих психиатров того времени о причинах и проявлениях душевных расстройств (прокурор цитировал Адольфа Шауэнштейна, Карла Миттермайера и Рихарда фон Крафт-Эбинга), Обнинский, высказав убеждение, что «Качка не будет оправдана ни ради ошибочно подозреваемого в ней душевного расстройства, ни ради только что рассмотренных мной столь же ошибочных и еще более опасных социологических соображений»⁵, обратился к присяжным с просьбой помнить, что «Качка не могла не сознавать, что посягает на жизнь другого, и поэтому действовала умышленно, а поступая так, не могла, конечно, застрелить Байрашевского “случайно”»⁶.

Петр Наркизович Обнинский
Источник заимствования: http://indbooks.in/mirror7.ru/wp-content/uploads/2016/0205879/img_8.png

Что мог противопоставить Плевако взвешенной, логичной и аргументированной речи прокурора? Разумеется, апеллирование к эмоциональной оценке присяжными случившегося. И тут он не подвел свою доверительницу: речь по делу Качки по сей день неизменно приводится специалистами по ораторскому искусству вообще и судебному красноречию в частности как выдающийся образец эмоционального воздействия на аудиторию. 

Ярко описав атмосферу, в которой росла юная Паша («Само возникновение ее на свет было омерзительно. Это не благословенная чета предавалась естественным наслаждениям супругов. B период запоя, в чаду вина и вызванной им плотской сладострастной похоти, ей дана жизнь. Ee носила мать, постоянно волнуемая сценами домашнего буйства и страхом за своего грубо разгульного мужа. Вместо колыбельных песен до ее младенческого слуха долетали лишь крики ужаса и брани да сцены кутежа и попоек…»)⁷, Плевако перешел к анализу обстановки, в которой девушка оказалась в Москве, и к возникновению ее трагического романа. «Там ее приютили и ввели в кружок, доселе ею невиданный. Целая кучка молодежи живут, не ссорясь; читают, учатся. Ни сцен ее бывшего очага, ни плотоядных инстинктов она не видит. Ee потянуло сюда. Здесь на нее ласково взглянул Байрашевский, выдававшийся над прочими знанием, обстоятельностью. Бездомное существо, зверек, у которого нет пристанища, дорого ценит привет. Она привязалась к нему со всем жаром первого увлечения. Но он выше ее: другие его понимают, а она нет. Начинается догонка, бег; как и всякий бег – скачками. На фундаменте недоделанного и превратного воспитания увлекающаяся юность, увидевшая в ней умную и развитую девушку, начинает строить беспорядочное здание: плохо владеющая, может быть, первыми началами арифметики садится за сложные формулы новейших социологов; девушка, не работавшая ни разу в жизни за вознаграждение, обслуживает по Марксу отношения труда и капитала; не умеющая перечислить городов родного края, не знающая порядком беглого очерка судеб прошлого человечества, читает мыслителей, мечтающих о новых межах для будущего. Понятно, что звуки доносились до уха, но мысль убегала. Да и читалось это не для цели знания: читать то, что он читает, понимать то, что его интересует, жить им – стало девизом девушки. Он едет в Питер. Она – туда».

Далее адвокат ярко изобразил метания отвергнутой Качки, доводившие ее до умоисступления, и в финале воззвал к нравственному чувству присяжных: «Я знаю, что преступление должно быть наказано и что злой должен быть уничтожен в своем зле силой карающего суда. Но присмотритесь к этой, тогда 18-летней, женщине и скажите мне, что она? Зараза, которую нужно уничтожить, или зараженная, которую надо пощадить? Не вся ли жизнь ее отвечает, что она последняя? Нравственно гнилы были те, кто дал ей жизнь. Росла она как будто бы между своими, но у нее были родственники, а не было родных, были производители, но не было родителей. Все, что ей дало бытие и форму, заразило то, что дано. На взгляд практических людей – она труп смердящий. Но правда людей, коли она хочет быть отражением правды Божьей, не должна так легко делать дело суда. Правда должна в душу ее войти и прислушаться, как велики были дары, унаследованные, и не переборола ли их демоническая сила среды, болезни и страданий? Не с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды. Пусть, по счастливому выражению псалмопевца, правда и милость встретятся в вашем решении, истина и любовь облобызаются. И если эти светлые свойства правды подскажут вам, что ее “я” не заражено злом, а отвертывается от него, содрогается и мучится, не бойтесь этому кажущемуся мертвецу сказать то же, что вопреки холодному расчету и юдольной правде книжников и фарисеев сказано было великой и любвеобильной Правдой четверодневному Лазарю: “гряди вон”».

Обложка издания с материалами дела
Источник заимствования: https://dlib.rsl.ru/viewer/01003961992#?page=1

Соблазнительно сравнить эту речь Плевако с чуть более поздним (разница в 8 месяцев) и гораздо более знаменитым выступлением по делу крестьян села Люторичи. Внешне они построены по одному канону: завязка (формальные обстоятельства дела) – развитие (психологическое обоснование происшедшего) – кульминация (обращение к суду с призывом к Высшей правде). В Туле тогда прозвучали слова не менее впоследствии знаменитые, чем «He с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды»: «Но если слово защиты вас не трогает, если я, сытый, давно сытый человек, не умею понять и выразить муки голодного и отчаянного бесправия, пусть они сами говорят за себя и представительствуют перед вами. О, судьи, их тупые глаза умеют плакать и горько плакать; их загорелые груди вмещают в себе страдальческие сердца; их несвязные речи хотят, но не умеют ясно выражать своих просьб о правде, о милости. Люди они, человеки!.. Судите же по-человечески!..»⁸. Но в декабре 1880-го Федор Никифорович действительно все разложил по полочкам, извлек из архивов десятки пыльных бумаг и с арифметическими выкладками показал, как злая воля управляющего и безразличие помещика довели крестьян до бунта. Ту речь Кони назовет «гражданским подвигом»⁹. Здесь же адвокат откровенно «давил на жалость», а многие обстоятельства жизни Качки были довольно сильно драматизированы…

Присяжные из предложенных судом возможных мотивов убийства – душевная болезнь, убийство в состоянии аффекта и хладнокровное убийство – выбрали первый вариант. Прасковья Качка провела несколько лет в психиатрической клинике и вышла на свободу. Владимир Короленко, сидевший во время убийства Байрашевского в арестном доме в соседней камере с ее отчимом Битмидом и лично знавший нескольких присутствовавших в тот роковой вечер на квартире Гортынского, в 1885-м встретил Качку на пристани в Нижнем Новгороде: «Она была нарумянена и напудрена, производила двусмысленное впечатление и держала себя с странной развязностью. – А моя жизнь с тех пор так полна и разнообразна, – говорила она аффектированно. – Я перехожу от победы к победе…»¹⁰.

Нельзя не упомянуть о том, что Плевако обижался, когда встречал в газетных отчетах обвинения в том, что Кони в цитированном письме вослед Достоевскому¹¹ назвал «прелюбодеянием словом». И именно к Кони Федор Никифорович обратился за справедливостью, когда в 1890 г. столкнулся с тем же в деле Александры Максименко: «Дорожа просвещенным мнением Вашим, как о деятельности присяжных, так в частности о моей профессиональной работе и не принимая на себя обвинение в том, чтобы когда-либо я унижался до аналогии преступления (мои защиты обвиняемых в убийствах находили точку опоры или в психиатрических данных, каково было дело Качки, или в учении о самообороне (дело Савченко), или в расширенном против рамок Уложения учении об аффектах (дела Грузинского, Ильяшевича, Лукашевича) я позволяю себе обратить Ваше внимание на содержание сказанной мною речи по настоящему делу, которая, конечно, черпала материал из данных судебного следствия»¹².

И все же, думается, у Анатолия Кони были определенные основания критически воспринимать некоторые выступления Плевако в суде. Но при этом – неизменно воздавать ему должное за главное!